Кричим о фейковых сообщениях. Ругаем, в зависимости от личных пристрастий тех или этих, сейчас неважно кого – майданутых или колорадов, сие в процессе оборотные стороны одного и того же. Диванно-сотне ваяем тысячи рецептов, как нам обустроить Донбасс, Украину, Одессу и пр.
Это здорово, наверное. Но не стоит забывать, что Украина, пока что, по крайней мере, осколок империи, и что, быть может, нет у нас другой миссии, как стать детонатором бомбы, которая уничтожит монстра на северо-востоке, которого мы (суммируя нас, как наследников – по праву) пестовали и кормили сотни лет.
Быть может, есть у нас у всех и более светлые перспективы, на что надеюсь и в минуты озарений даже знаю о них. Однако, сейчас наша страна остается симулякром и порождает симулякры. И ничего, кроме работы каждого на своем уровне мы этому противопоставить не можем (читаем Адама Смита, Эрнандо де Сото, Элинор Остром, Макса Вебера и Виктора Франкла).
Когда критическая масса самоорганзации, если верить практикам-социологам, перевалит за заветные 24%, начнут открываться ресурсы, о которых мы даже понятия не имеем.
До тех же пор – все тлен, и суета, томленье духа.
Голем, короче, бездушная машина из глины…
Голем
Хорхе Луис Борхес
Из книги “Иной и прежний” (“El otro, el mismo”) 1964
Когда и впрямь (как знаем из “Кратила”)
Прообраз вещи — наименованье,
То роза спит уже в её названьи,
Как в слове “Нил” струятся воды Нила.
Но имя есть, чьим гласным и согласным
Доверено быть тайнописью Бога,
И мощь Его покоится глубоко
В том начертанье — точном и ужасном.
Адам и звезды знали в кущах рая
То имя, что налетом ржави
Грех (по учению Каббалы), из яви
И памяти людей его стирая.
Но мир живёт уловками людскими
С их простодушьем. И народ Завета,
Как знаем, даже заключенный в гетто,
Отыскивал развеянное имя.
И не о мучимых слепой гордыней
Прокрасться тенью в смутные анналы —
История вовек не забывала
О Старой Праге и её раввине.
Желая знать скрываемое Богом,
Он занялся бессменным испытаньем
Букв и, приглядываясь к сочетаньям,
Сложил то Имя, бывшее Чертогом,
Ключами и Вратами — всем на свете,
Шепча его над куклой бессловестной,
Что сотворил, дабы открыть из бездны
Письмен, Просторов и Тысячелетий.
А созданный глядел на окруженье,
С трудом разъяв дремотные ресницы,
И не поняв, что под рукой теснится,
Неловко сделал первое движенье.
Но (как и всякий) он попался в сети
Слов, чтобы в них плутать всё безысходней:
“Потом” и “Прежде”, “Завтра” и “Сегодня”
“Я”, “Ты”, “Налево”, “Вправо”, “Те” и “Эти”
(Создатель, повинуясь высшей власти,
Творенью своему дал имя “Голем”,
О чём правдиво повествует Шолем —
Смотри параграф надлежащей части.)
Учитель, наставляя истукана:
“Вот это бечева, а это — ноги”, —
Пришёл к тому, что — поздно или рано —
Отродье оказалось в синагоге.
Ошибся ль мастер в написаньи Слова,
Иль было так начертано от века,
Но силою наказа неземного
Остался нем питомец человека.
Двойник не человека, а собаки,
И не собаки, а безгласой вещи,
Он обращал свой взгляд нечеловечий
К учителю в священном полумраке.
И так был груб и дик обличьем Голем,
Что кот раввина юркнул в безопасный
Укром. (О том коте не пишет Шолем,
Но я его сквозь годы вижу ясно.)
К Отцу вздымая руки исступлённо,
Отцовской веры набожною тенью
Он клал в тупом, потешном восхищенье
Нижайшие восточные поклоны.
Творец с испугом и любовью разом
Смотрел. И проносилось у раввина:
“Как я сумел зачать такого сына,
Беспомощности обрекая разум?
Зачем к цепи, не знавшей о пределе,
Прибавил символ? Для чего беспечность
Дала мотку, чью нить расправит вечность,
Неведомые поводы и цели?”
В неверном свете храмины пустынной
Глядел на сына он в тоске глубокой…
О, если б нам проникнуть в чувства Бога,
Смотревшего на своего раввина!
1958
